Старостины виноваты. Но они не виноваты. Подробный разбор обвинений из следственного дела
Воронин: Всем привет. Это третий выпуск подкаста «Люди гибнут за «Спартак», который веду я, шеф-редактор sports.ru Влад Воронин и Сергей Бондаренко – профессиональный историк и человек, благодаря которому мы можем обсуждать дело Старостиных в полной мере, опираясь на настоящие свидетельства и истории.
Прошлый выпуск мы закончили на обсуждении особенных отношений Старостиных и «Спартака» с Лаврентием Берией и обществом «Динамо». И было бы странно предполагать, что вся эта вражда – или взаимное неприятие – закончилось тогда, в 1939 году, когда Старостиных все же не арестовали, несмотря на то что Николай Старостин ждал, что это случится.
Бондаренко: Тут есть парадокс: с одной стороны, Старостины пережили Большой террор <1937-1938 гг.> – и это было очень опасное, напряженное время, – с другой – неслучайно в своей книге Николай Старостин пишет, что он ждал ареста в 1939 году.
Это было так потому, что Косарев, как человек, который прикрывал Старостиных и «Спартак», весь Большой террор был еще у власти, был рядом с Ежовым и действительно мог их защитить. А как раз когда Большой террор закончился, и вместе с ним полетели головы людей, которые, в основном, занимались его техническим обустройством – типа Ежова и его окружения – то как раз тогда-то Косарев и был арестован и расстрелян.
И поэтому весь 1939 год Старостины чувствовали себя ужасно уязвимыми без того политического прикрытия, которое было с командой с самого начала. И поэтому приход Берии для них означал какой-то новый поворот – явно не к лучшему.
Воронин: В 1942-м Старостиных арестовали.
Бондаренко: Много есть начал у ареста 1942 года, но одно начало мы обсуждали весь прошлый подкаст – это 37-38 гг., а второе начало – это, собственно, спецсообщение Берии Сталину, которое часто цитируют или используют.
Оно было опубликовано в позднюю перестройку.
Текст спецсообщения: Были получены сообщения о том, что Старостин Николай Петрович и его братья антисоветски настроены и распространяют клеветнические измышления в отношении советского правительства. В момент напряженного военного положения под Москвой Старостины Николай и Андрей, распространяя среди своего окружения пораженческие настроения, готовились остаться в Москве, рассчитывая в случае занятия города немцами занять руководящее положение в русском спорте. Готовясь к сотрудничеству с германскими оккупационными властями и сгруппировав вокруг себя классовый чуждый элемент, Старостины занялись накоплением материальных ценностей и продовольственных запасов.
Бондаренко: Старостины давно известны как несоветские люди. Старостины ждут прихода немцев и обсуждают у себя в семье, поскорее бы пришел Гитлер – жизнь сразу изменится. И Старостины занимаются расхищением социалистической собственности. Это вкратце то, что написано в этой бумажке.
Воронин: И даже приводится цитата из личных разговоров, которые происходили прямо в квартире – они дословно, с кавычками, цитируются.
«11-й день наступления немцев. Через недельку они будут здесь. Надо поторопиться с квартирой и завтра все оформить».
Бондаренко: Это очень тяжелое и серьезное обвинение для 42-года – в некоторых вариантах, может быть, даже расстрельное или грозящее очень большим сроком в лагере. Я похожие дела видел в государственном архиве – таких дел очень много, на одну Москву это тысячи дел: про ожидание немцев, пораженческие настроения. Это примерно одного и того же типа дела.
Воронин: Как потом выяснилось – вернее, как предполагает Николай Старостин, он об этом писал в своей книге «Футбол сквозь годы» – эти цитаты оказались у НКВД из-за домработницы, которая в какой-то момент стала передавать все, что она слышит и все, что видит.
Бондаренко: В этом нет ничего необычного, это вполне нормальная советская история второй половины 30-х годов. Я бы тоже сразу не удивлялся, что дома у советского человека может быть домработница. С одной стороны, это на государственном уровне особо никем не приветствуется. С другой – совершенно обычная история для нормальной городской семьи. Все эти несчастные домработницы, как правило, крестьяне, которые бежали от голода откуда-нибудь из Украины и цеплялись, как могли, за работу в городе. И таких женщин обычно брали в семьи домработницами готовить еду, за детьми следить. И да, ты прав – возможно, именно оттуда эти цитаты попали к НКВД.
Воронин: Давай здесь определимся, что это за время в футбольном смысле. Вот март 1942 года: что происходило с футболом в этот отрезок с 1939 по 1942-й? Успели ли Старостины что-то сделать?
Бондаренко: Ну, золотой век заканчивался, потому что «Спартак» играл приблизительно одним составом почти с 1936/37 года. Потом был этот «золотой дубль» 1938/39 года. И постепенно все менялось, в 1940 году уже «Динамо» выиграло титул. Международные матчи, которые, как казалось всем, открывают новые возможности–может быть, Советский Союз скоро вступит в ФИФА? На самом деле, все случилось ровно наоборот.
Матчей стало меньше, приехали баски – после этого уже никто не приезжал. И у этого тоже в основном политические причины, потому что когда летом 1939 года был подписан пакт Молотова-Риббентропа – пакт о ненападении с нацистской Германией – то, в общем, Советский Союз, мягко говоря, утратил популярность на Западе и вообще никто с ним ни о чем договориться уже не мог, даже о футболе.
Единственное, были поездки в Болгарию – что тогда на самом деле было не так уж банально, это был большой выезд за рубеж. В 1940 году, об этом братья пишут в своих книгах. И там довольно важно то, что Николая Старостина, практически главу команды, не взяли в поездку – его вычеркнули из списка отъезжающих. И он это воспринял очень болезненно, как еще одно доказательство того, что его дело где-то лежит, кто-то за ним приглядывает, что-то еще может произойти.
Диктор: Футболисты московского Спартака, победители двух матчей в Болгарии, возвратились в Москву. Капитан прославленной команды Андрей Старостин, несравненный вратарь Анатолий Акимов, лучший центрфорвард страны Григорий Федотов.
Андрей Старостин: “Мы представляли советский футбол за рубежом и, кажется, сделали это достаточно удовлетворительно. Это не значит, что мы на этом успокоимся – это наше выступление в Болгарии послужит дальнейшим залогом успеха советского футбола. Мы еще больше будем поднимать на должную высоту класс, технику и его тактику“.
Бондаренко: И так все дошло до войны: в войну чемпионат разыгрывался, но в полном формате не был доигран даже в 1941 году – он просто постепенно остановился. В 1942 году уже он возобновился в очень урезанном виде и то, что считается чемпионатом СССР того времени – это чемпионат внутри Москвы, разыгрывающийся примерно теми же самыми командами с теми же названиями, но многие из них довольно сильно изменились по составу. И это, кстати, не потому что все люди ушли на фронт добровольцами, как правило нет. Это просто потому что они все были эвакуированы, куда-то уехали. В общем действительно – особенно в 1942 году, который был очень тяжелый год военный – было особенно не до футбола.
Воронин: Не до футбола было и самому Николаю Старостину – том числе Старостин занимался тем, что тушил, как он говорит, «вражеские зажигалки». Его учил этому дворник его собственного дома. И тоже из-за бомб Старостин заставил свою маму и сестер покинуть Москву, потому что было опасно, из-за взрыва выбило стекла в соседнем доме, упала люстра в квартире. Люди увидели реальную войну.
Вот эта записка с грифом «совершенно секретно», которую Берия написал Сталину, была направлена 19 марта 1942 года – и через сутки с небольшим все братья были арестованы. Три брата, про которых мы постоянно говорим в контексте «Спартака» и четвертый Александр, который в тот момент находился в армии.
Бондаренко: Поэтому он как раз в этот день и не был арестован, он еще почти полгода был на свободе. И в деле это видно: три брата как-то держатся обособленно, пытаются друг за друга держаться, а четвертого старательно от себя как бы отпихивают – опять таки из лучших соображений. Пока он на свободе – и они это понимают – они пытаются вытащить его из всего этого контекста обвинений, который против них направлен.
Да, они все арестованы в ночь с 20 на 21 марта, и двое из них жили на одной лестничной клетке, еще Петр тоже жил недалеко. Поэтому дворник, о котором ты говорил, как он помогал Николаю Старостину – тот же самый дворник скорее всего подписывал протокол обыска.
Николай Старостин: Проснулся от яркого света, ударившего в глаза. Два направленных в лицо луча от фонарей, две вытянутые руки с пистолетами. Все выглядело довольно комично – мне казалось, я еще не проснулся и вижу дурной сон. Крик “Встать!” мгновенно вернул меня к реальности.
Обычно я очень чутко сплю, поэтому не мог взять в толк, как посторонние люди ночью бесшумно проникли в квартиру. Дверь закрывалась на цепочку, ее можно было открыть только изнутри, а звонок я бы непременно услышал. Что за чертовщина? Все разъяснилось несколько минут спустя: когда меня уводили, жившая у нас дома домработница, очень скромная провинциальная женщина, бывшая монашка, всегда такая приветливая со мной, даже не вышла попрощаться. Это она абсолютно точно знала час, когда сбросить цепочку и открыть дверь.
Бондаренко: Мы знаем о том, как это все произошло, с одной стороны, из вот этой последней важной книги Николая Старостина, с другой стороны, есть гораздо менее известные, но, мне кажется, в каком-то смысле гораздо более информативные записки Петра Старостина – младшего брата.
Воронин: У него очень приземленно, очень четко, в деталях описано как это выглядело, как это чувствовалось, такая сухая сводка – как это было.
Бондаренко: Да, и мне кажется, так интереснее, потому что у Петра как будто бы меньше навыка рассказывания этой истории. Николай – как я говорил – у него действительно за десятилетия уже образовалась такая “пластинка”, которую он крутит с этой историей. И он уже сам знает, как ее расскажет.
А Петр явно сел с мыслью, что надо это записать, и вот как у него это легло на бумагу с первой попытки – это просто от руки он в тетради записывал – так это и осталось.
Записки Петра Старостина: Четыре часа утра. Длинный звонок в квартиру. Просыпаемся удивленные, несколько испуганные от неожиданности. Открываю дверь. При входе трое мужчин. «Здесь проживает Старостин Петр Петрович?» «Да, это я». «Вы арестованы, вот ордер на арест и обыск».
Чувствую, как за спиной заволновалась жена Зоя. Стараюсь ее успокоить. Это недоразумение, ошибка. Меня поторапливают быстрее одеваться. Жена наскоро что-то собирает в рюкзак на дорогу. Пытаюсь ее убедить, что это не понадобится. При выходе проснувшийся четырехлетний сын Андрюшка спрашивает: «Пап, ты куда?» «Спи, сынок, скоро вернусь». В коридоре наш дворник шепчет: «У Николай Петровича тоже обыск».
Бондаренко: Хлоп – следующий кадр, он уже сидит на Лубянке и ему начинают брить голову, и он сопротивляется и думает: «Господи, я завтра выйду на улицу, все будут надо мной смеяться, друзья будут смеяться, как стыдно, что мою крутую прическу сейчас испортят». Поэтому это все непонимание, как бы абсурд ситуации – ты думаешь, что сейчас все быстро выяснится… У Николая, как мне кажется, этого нет. Николай по сути говорит: «Я давно ждал, я не мог знать конкретного дня, но я понимал, что это случится».
Воронин: Николай Старостин сильно удивлен не был: еще и потому что за несколько недель до этого он уже заметил, что за ним следят, за его машиной повсюду ездила черная машина следственных органов. И Николай выбежал из машины, подбежал к этому черному автомобилю, постучался и прокричал: «передайте вашему начальнику, что если от меня что-то нужно – пусть приглашают. И не заставляют вас вообще мотаться за мной по-дурацки по всему городу». Он переживал и звонил даже второму секретарю московского горкома, чтобы узнать вообще, что происходит.
Бондаренко: Важная деталь: с тобой что-то происходит, ты беспокоишься, кому-то звонишь – и звонишь второму человеку в городе. Это кое-что говорит нам о статусе Старостиных и о том, на каком уровне они могли себе позволить разбираться в ситуации.
Воронин: Мы в прошлый раз обсуждали, как так получилось, что в 1939 году их все-таки не арестовали. И Николай Старостин в своей книге выдвигает версию, догадку – он пишет, что, возможно, его не арестовали из-за Молотова.
Потому что дочь Николая, Женя, училась в одной школе, во-первых, с дочерью Сталина, во-вторых, с дочерью Молотова. Дочь Молотова училась на класс младше, они общались, они дружили. И жена Молотова об этом знала и, возможно, каким-то образом, когда все это напряжение возникло, мужу это передала, муж был в курсе, просто с кем общается его дочь и не хотел ее травмировать. Так предполагает Старостин, потому что во время одного из допросов ему так и сказали, что “в 1939 году тебя защитил Молотов”.
Бондаренко: У меня, честно говоря, большие сомнения по этому поводу. Все мы, благодарные зрители фильма «Смерть Сталина», знаем, что у самого Молотова, вообще говоря, жену арестовали потом, и он даже за свою жену не вписался. И сам остался в партии.
Молотов не очень похож на человека, который впадает в сентиментальность и вдруг не подписывает… Впрочем, возможно, Молотов действительно не подписал. Но я бы удивился, если бы узнал вдруг, что это произошло именно из-за дочерей. Скорее, это какая-то политическая штука, мне кажется.
Вообще, арест в 1942 году – это во многих отношениях понятно. Потому что одно дело – арестовать известных футболистов и руководителя самой известной футбольной команды, в разгар футбольного сезона, когда болельщики придут через неделю и вдруг – полсостава нет. Другое дело – когда идет война, и повсюду погибают люди и вообще людям не до того.
Воронин: Прошел арест, прошел подробный обыск. Что нашлось-то важное в доме у Николая Старостина? Как предполагало следствие, у него было много сохранено валюты, золота.
Бондаренко: Ничего сверхъестественного у братьев не нашли. Это первое, что бросается в глаза. Когда смотришь следственное дело, то первые страниц 10-15 идет переписка: где золото, мы ищем золото, может быть, они припрятали его у кого-то из друзей?
Я не знаю, ожидал ли НКВД что-то такое по-настоящему найти, но, по крайней мере, по бумажкам видно, что они ищут что-то, чего там нет в этом доме.
Что запоминается – это просто количество продуктов. И это уже кое-что, потому что 1942 год – это очень тяжелый момент в Москве. Уже прошла большая эвакуация, но люди, которые живут в Москве (это далеко не Ленинград, конечно, это не голод, но с продуктами плохо) недоедают.
Что-то вроде нескольких десятков килограммов картошки, потом, это март еще, снег на балконе, в снегу нашли какое-то гигантское количество сливочного масла. В общем, все выглядело так, как будто есть очень неплохие по этому времени запасы, которые, может, даже рассчитаны не только на одну семью.
Я думаю первое, что испытали следователи и те, кто пришел на обыск – это некоторое разочарование. Потому что одно дело – это накрыть банду, а тут ничего толком не найдено.
Воронин: С этим ли связана пауза, которая повисла сразу после того, как всех братьев арестовали? А на первых допросах им просто сказали: «Ну, что, надумали, будете признаваться?»
Бондаренко: Это очень похоже на первые установочные-проверочные допросы, когда следователь просто проверяет, в каком состоянии человек, насколько он готов отпираться, насколько он понимает, что с ним дальше может случиться. И поэтому все ответы Николая – они тоже довольно стандартны: я ничего антисоветского не делал, нигде не замечен. Но это довольно быстро заканчивается, то есть уже в апреле начинается такое настоящее конвейерное следствие с кучей допросов и кучей обвинений.
Записки Петра Старостина: И обработка началась. В тюрьме был установлен порядок: в 6 утра подъем, в 10 вечера отбой и сон. Я от отбоя до подъема находился на допросе. А утром, когда приводили в камеру, разрешалось только сидеть лицом к двери с открытыми глазами. Если веки глаз начинали смыкаться, в камеру врывался надзиратель и приказывал встать к стене. Через несколько дней я с трудом передвигался, стремительно худел и слабел. Спать приспособился сидя с открытыми глазами. Вернее, это был не сон, а потеря ощущения действительности. Прострация.
Бондаренко: Мне кажется, что для большинства людей это самое болезненное место. Даже не лагерь потом, не то, что в тюрьме было очень тяжело – а вот то, как ты себя ведешь на следствии, потому что ты практически, особенно если это долго продолжается, теряешь понимание того, что происходит. Нет людей, которые бы могли этому сопротивляться.
Записки Петра Старостина: В этот период начали возникать бредовые мысли: придумать на себя абсурдные, несуразные обвинения, чтобы решили, что это вымысел и отстали бы от меня. Созрела даже идея: я – агент французской разведки, а подтверждением этого мог служить автограф Эррио, который каждый из четверых братьев получил на приеме в городе Лионе, где он был мэром. Этот автограф на карточке меню обеда я и наметил паролем – приступить к террористическим действиям в Москве. Бог спас меня и моих братьев от смерти, я не успел этого сказать.
Бондаренко: И тут есть конфликт изначальный: люди, которые либо были арестованы в 1937-38 году, либо, как Старостины, знали людей, которые в это время были арестованы (а ты помнишь ведь тогда часть людей не погибла, а вышла на свободу) – у этих людей в голове было очень важное знание: нельзя признаваться. Если ты признаешься, это прямая дорога к самому тяжелому наказанию – вплоть до расстрела. И поэтому вот эта идея – держаться несмотря ни на что – она была у всех в голове, и при этом она очень опасна. Потому что если у следствия есть необходимость в чем-то тебя обвинить, то дальше это превращается в соревнование, в котором у следствия очевидное преимущество. А вторая вещь – это нечто более сложное: «надо в чем-то признаться, но я не знаю, в чем».
Надо сообразить, в чем признаться, чтобы при этом не получить высшую меру, но чтобы этого было достаточно для того, чтобы следствие успокоилось и перестало тебя пытать.
Воронин: И, кстати, Петр – это единственный брат, которого еще и били во время допросов.
Записки Петра Старостина: В одну из ночей меня приволокли в камеру сильно избитым, и я объявил голодовку. Да я не смог бы есть, даже если бы захотел. Губы, язык, щеки – изнутри все распухло и кровоточило. К концу дня в камеру с шумом вошла толпа людей во главе с начальником тюрьмы. «Враг!», – заорал он на меня. «Только враги у нас объявляют голодовку! Но мы тебе подохнуть не дадим. Сейчас накормим». И он повернулся к стоявшим санитарам. У одного из них была в руках клизма с какой-то коричневой жидкостью. С меня содрали штаны и началась экзекуция кормления. Большего унижения и полного ощущения собственного бессилия мне никогда не приходилось переживать.
Бондаренко: Неудивительно, что у Николая Старостина этого в книге нет. Самого тяжелого, неприятного для него, как мне кажется, там нет. Я помню, как в детстве читал эту книгу Николая, лет в 12, наверное, я ее прочел – я не очень понимал, что происходит, но все-таки у него это героическая история: он держится молодцом, дерзит следователю, ловко отвечает…
Воронин: И даже есть момент, когда Старостина привели – допрашивал не его основной следователь, Рассыпнинский, а какой-то высокий чин из НКВД. И Старостин говорит ему: «А вы футбол смотрите? Вы просто не знаете, что упорство – это фамильная черта Старостиных». Ну, просто момент из фильма.
Бондаренко: Да, абсолютно. Николай Старостин не просто пишет – он снимает кино про себя. Он пишет книгу, предполагая, как, в будущем, вот сейчас будет скоро столетие «Спартака» снимут фильм – и там будет, кто, Хабенский?
Воронин: Или Петров.
Бондаренко: Да, точно, теперь уже Петров, наверное. С руками за спиной он будет эту фразу произносить и это будет выглядеть как надо. Но это лишь малая часть правды. И при всей моей симпатии к человеку в таком положении, какая-то часть меня все время говорит о том, что очень важно разбираться в этом по-настоящему, и в тяжелой части тоже. Потому что только это нам дает настоящее представление о том, как такие вещи происходили.
Что там ты уже не можешь быть героем. То есть ты герой, может быть, по факту своего страдания, но пережить страдания таким образом, как это описано в книге Николая Старостина, было невозможно. И поэтому то, что пишет Петр, гораздо ближе к реальности, судя по всему
Продолжение следует
