Старостины виноваты. Но они не виноваты. Подробный разбор обвинений из следственного дела (Продолжение)

Старостины виноваты. Но они не виноваты. Подробный разбор обвинений из следственного дела (Продолжение)

Все эти тексты, которые я читал, все эти толстенные тома следственного дела, это все выпущено под общей под редакцией следователя, Следователь, он, с одной стороны, – автор всего этого, с другой стороны – он как выпускающий редактор, куратор. Который сам смотрит за тем, как должно выглядеть то, что там написано. И все-таки следствие в 1942 году – в деле Старостиных – велось довольно тщательно. Поэтому там дикое количество страниц, большое количество томов. 

Есть одно место, которое мне кажется очень важным: очная ставка. 

Записки Петра Старостина: Пошел второй год пребывания в тюрьме. Вновь вызов на допрос. Вводят в просторный кабинет. За большим столом сидит следователь Есаулов – а в глубине, у стены, вижу брата Николая. С испугом всматриваюсь в его лицо. Оно какое-то серое, отекшее, с крупными фиолетовыми кругами под глазами. Вижу, что он с таким же чувством рассматривает меня. Нас посадили рядом, и Есаулов стал задавать вопросы. Я понял, что начинается очная ставка. В это время Николай попросил у Есаулова разрешение поговорить со мной без занесения этого разговора в протокол. 

Книга Николая Старостина: На этой встрече Петр предстал настолько исхудавшим и болезненным, что я особенно остро понял: дальше тянуть дело нельзя. Допускаю, что и мой вид вызвал у него тревогу. «Петя!», сказал я. «Признавай свои высказывания! Свои ошибки будем исправлять на фронте. С 58-й статьей суд может удовлетворять просьбы об отправке на фронт. А то идет война – а мы торчим в тюрьме». Он согласно кивнул. «Хорошо, я подпишу». 

Бондаренко: Понятно, что никто из них  в этот момент не знает, что политических обвиняемых вообще на фронт не пускают. Но, при этом, я бы все-таки отметил, что постоянная тема: “Старостины-коллаборационисты”, “Старостины не хотели воевать” – это все-таки не совсем правда. Хотя бы потому что Александр какое-то время был в армии. И уж из тюрьмы-то остальные братья были готовы туда бежать совершенно точно. 

Воронин: Но Николай при этом лучше всех понимал, что происходит. И, кажется, понимал, что лучше пожертвовать честолюбием и принципиальностью – с тем, чтобы просто сохранить жизнь.

Бондаренко: Главное, я думаю, в его здравом смысле, в том, что он понял, что, признавшись, они, скорее всего все-таки не будут казнены. Как только он это понял, мне кажется, всем стало проще. 

Николай был главный, очевидно, что другие братья на него равнялись. Поэтому так важно было устроить очную ставку, например, с Петром, чтобы показать ему, как самому упорному, что, «вот видишь, твой брат старший признается, и ты зачем, зачем ты ломаешься. Уже все признались». Поэтому дело заканчивается тем, что основные пункты как будто бы признаны обвиняемыми, но они все видоизменились от начала к концу, то есть они сильно смягчились, сильно уточнились, и то, что сначала казалось просто “караул, расстрельная статья”, в конце превратилось в набор экономических преступлений с некоторой политической подоплекой. 

Воронин: И вот все эти полтора года, что идет следствие, Старостиных постоянно допрашивают по трем главным направлениям: это, собственно, пораженческие настроения и какая-то взаимосвязь существующая или несуществующая с немецкой разведкой, с немецким посольством.

Второе направление – экономические преступления, связанные с обществом «Спартак». Если совсем коротко, то это трата денег на футбольные интересы, на команду, на игроков, которые не должны быть профессионалами, но по факту работают как профессионалы, и все мощности общества «Спартак», в том числе связанные с производством атрибутики, обуви и спортивной, и неспортивной, идут, по сути, на команду. В этом обвинение – что так тратить деньги нельзя. 

И третья, опорная, точка обвинения – это буржуазная организация спорта в обществе «Спартак». То, о чем мы говорили в первом выпуске – это вернулось, собственно, в 1942 году. 

Бондаренко: В каком-то смысле этот третий пункт соединяет в себе первые два. Буржуазность берется, условно, от немцев, вообще от Запада, а буржуазная организация – это, прежде всего, экономическая штука, значит, она сливается с экономикой. 

Ну да, это три направления, и они разные. И, уже имея в голове все, что мы сказали, сразу можно увидеть, что про экономику Старостины говорят гораздо охотнее, и следователь это тоже чувствует и раскручивает их по экономической линии. Я думаю, это совершенно неслучайно, я думаю, что и следователи и, особенно, Николай, как самый опытный, в том числе политически грамотный человек, довольно быстро догадался, что надо экономику признавать, а политику отрицать. 

И это путь если не к свободе, очевидно, то, по крайней мере, к спасению жизни. Но дальше весь вопрос в том, собственно, виноваты они или нет? Можем ли мы хотя бы примерно реконструировать из того, что там написано, правдоподобность обвинений? Как мы сейчас можем оценить их масштаб, и так далее? 

Воронин: Давай пойдем прямо по пунктам. Первое – это немцы. Ты уже сказал, что в целом само обсуждение не может быть преступлением. Данность была такова, что не обсуждать это было невозможно: что делать – остаешься или уезжаешь, когда немцы под Москвой? Но здесь же, прямо в этом пункте, есть важный нюанс, связанный с армией: почему Старостины захотели на войну, находясь уже под следствием, но не пошли с самого начала? 

Бондаренко: Во-первых, с немцами. Это действительно очень непросто. С одной стороны, это было равносильно ожиданию того, что солнце вечером закатится, а утром взойдет. Это ожидание того, что должно случиться. В октябре 41-го года практически все были уверены, что немцы войдут в Москву, все это обсуждали.

С другой, давайте на секундочку отложим в сторону все, что мы знаем про Освенцим, вообще про Вторую мировую войну, про то, как все закончилось, и отмотаем назад, скажем, в эту же осень 1941 года. Что знают братья Старостины? Они знают, что сейчас идет война, война явно проигрывается, это уже очевидно, половина Европы уже завоевана. И она завоевана немецкой армией, которая, да, какая-то страшная – но, с другой стороны – ну а что такого уж невероятно страшного они про нее в тот момент знают? 

У большинства людей того времени опыт общения с немцами был довольно простой. Все видели немцев в Первую мировую войну. Все видели, как они пришли – был порядок зато, снабжение – ничего сверхъестественного. Да, конечно, уже проникали слухи и было известно про антисемитизм, про то, что происходит на оккупированных территориях, это становилось известно. Но ведь все эти люди воспитаны уже советской властью, 25 лет подряд им каждый день в газетах врут. 

И нормальный информированный человек, Николай Старостин, понимает, что советским газетам верить нельзя. Что это чистая пропаганда. И отсюда возникает вполне распространенное заблуждение – очень трагическое для многих людей – читая и слушая всю эту информацию, которую они получали с фронта, они между собой говорили: «Ну это все нужно на пять делить, конечно. Сами понимаете, когда советские газеты какую-нибудь правду напишут? Это все вранье: придут немцы, будет порядок, будет нормально».

Второе – это, конечно, то, что люди из близкого окружения Старостиных были арестованы в 1937-1938 годах. Близкие люди погибли недавно, несколько лет назад. Какие-то друзья вернулись и рассказывали, что там творилось с ними в тюрьме, на следствии – бог знает что. Пытки, избиения, обман – в общем, никакой идеи о том, что нужно любить эту советскую власть, разумеется, у них не было. 

Поэтому – не переход к немцам – а вообще сама идея того, что может произойти какой-то транзит власти и что-то другое будет уже в конце 1941 года-начале 1942-го – я в этих разговорах в то время вообще не вижу ничего кощунственного. Мне кажется, что сейчас про это вполне можно и нужно говорить. И слепо осуждать людей, тыкая им потом в глаза всеми ужасами, которые случились в это время, просто не совсем честно, потому что они находились совсем в другой ситуации, они этого не знали или не могли в это поверить. 

Воронин: В эту часть я бы отнес и другой пункт обвинения – то, что Николай Старостин подкупал военкоматы, чтобы сотрудникам общества «Спартак» получить бронь. Бронь – это, проще говоря, освобождение от армии, от службы в армии во время войны. Это нередкое явление, потому что в Москве 45-50% мужского населения эту бронь получали, так или иначе. По крайней мере, до того момента, когда понадобятся уж совсем последние силы направлять, если будет такой момент. 

Бондаренко: Бронь – это тоже страшно чувствительная вещь, да. Потому что в стране, где такое количество людей погибло в войну, вот этот момент – кто имел право не пойти, а кто пошел – это всегда будет обсуждаться. И, как во всех современных войнах, это всегда определяется социально: всегда погибает больше крестьянских детей, людей из каких-то маленьких городов, людей, у которых вообще не было никаких возможностей получить бронь или, проще говоря, откосить. 

Воронин: Ну, из деревенского населения бронь была у 5% – и то, в основном, по здоровью. А в городском населении процент в разы выше.

Бондаренко: Да, опять, если мы говорим именно про Старостиных: я думаю, что для них вообще не было очевидно, особенно в начале войны, что нужно идти на этот фронт. Все видят: очень похоже, что война кончится за полгода. Что война проиграна. И идти просто бессмысленно погибать за власть, которая тебя лишила близких людей? Пусть ты сам в каком-то смысле часть этой власти – но с тем, что сейчас происходит, ты себя очень слабо ассоциируешь. Поэтому для них, мне кажется, довольно естественно было не пойти. Кроме того, у них были все права и возможности не пойти.

Хотя, справедливости ради, в семье тоже были разные мнения. Александр пошел в армию. И даже в протоколах допросов, когда они защищают Александра, они часто говорят: да, вот, мы обсуждали между собой – Петр, Андрей и я – а Александр был другого мнения, он говорил, что «нет, нет, вы не правы, надо не так, а так». 

С одной стороны, они, конечно, просто пытаются его защитить, надеясь, что его не арестуют (а в конце концов его все равно арестовывают), но при этом, какое-то разное понимание тоже, наверное, возможно. 

А дальше вторая вещь, которую я, мне кажется, понял или почувствовал, когда читал все это следственное дело. Мне кажется, что у Николая Старостина в очень большой степени работал механизм защиты семьи и команды. Для него главным было защищать близких и свое окружение. То есть когда он доставал эту бронь, он в основном руководствовался тем, что у него в руках были ресурсы –  он хотел защитить «Спартак». «Спартак» – это его команда и его, в широком смысле, семья, это дело его жизни. Поэтому, если есть возможность добиться лишних белых билетов и отсрочек для окружения – надо этого добиться. Сам он в конце следствия вообще немножко меняет показания и говорит примерно так: «Я добивался того, что они на самом деле должны были получить, но в хаосе и панике октября 1941 года вообще уже ни черта не работало и единственный способ добиться от военкоматов какого-то быстрого решения – это было, то, что называется, «решить вопрос»». 

Войти через другую дверь, поставить бутылку водки, батон колбасы – а это уже в то время вполне себе ходовая валюта. В начале следствия он говорит: «я получил бронь примерно на 60 человек».

Многих из этих людей он, видимо, спас. Часть этих квитков на бронь нашли у Николая Старостина в кабинете при обыске на работе. 

Очевидно, что признаться в этом было сложно – даже в 1980-ые годы, когда он писал свои финальные мемуары. Довольно сложно это своему читателю объяснить. В нашей стране победа остается общенациональным фетишем и сказать, «я подкупал военкома» или пусть даже не подкупал, а, скажем, по блату, в обход основной очереди, для своего окружения и нужных мне людей выбивал отсрочку и бронь – это неприятно, это тяжело. 

Воронин: Следующий блок – экономические обвинения. Давай начнем с самого простого и самого распространенного: если человек что-то знает про братьев Старостиных и то, что их когда-то арестовывали и судили, то он точно скажет про украденный вагон. Есть такой запрос – украли ли Старостины вагон мануфактуры?

Бондаренко: Простой ответ: Старостины не крали вагон. Спасибо, следующий вопрос (смеются)

Воронин: Если что – для контекста! 1941 год, вагон мануфактуры выезжает из Иваново в Харьков. Вагон оседает в Москве и попадает к «Спартаку» – и обвинение в том, что «Спартак» себе присваивает вагон, нигде не отчитывается, но все использует, продает, зарабатывает, а Николай Старостин забирает все себе в карман. И это оценивается во много тысяч рублей. Украли у государства – так это выглядит в линии обвинения, когда братьев всех об этом спрашивают. Старостина Николая спрашивают, Петра спрашивают 

Бондаренко: Ну, вагон довольно быстро в итоге обнаруживают и не сильно распроданным и, соответственно, пропадает вся сущность и фактура, но вообще-то, может быть, и неплохо, что мы сейчас говорим про вагон, потому что можно, глядя на него, примерно понять, каким образом устроены вообще экономические обвинения. 

Дело в том, что «Спартак» как организация – он экономически включает в себя не только футбольную команду. Не только Тарасовку, но и некую экономическую инфраструктуру, связанную с Промкооперацией. Промкооперация, я напомню, – это мелкие служащие и главным образом торговля. То есть «Спартак» – они не столько «мясо» в 30-ые годы, сколько торгаши. 

Самый презираемый, самый несоветский род экономической деятельности, какая-то торговля. Типа “купил-продал”, а в социалистической экономике с этим сложнее всего. И вообще непонятно, что с этим делать. Потому что вроде как никакого рынка быть не должно, все должно быть государственное, все должно быть плановое, но при этом, по факту, люди так не живут. Невозможно все получать через государство. И, если очень кратко, мне кажется, что к концу 30-х годов уже вообще всем, особенно в большом городе, понятно: если ты хочешь что-то достать, достань это в обход государства. Потому что все, что касается какой-то бытовой продукции, то, что называется «ширпотреб», это все в страшном дефиците – ничего достать нельзя.

Везде планы не выполняются – я вот специально готовился, читал хорошую экономическую книжку <профессора Елены Осокиной> – там написано, что в среднем в конце 30-х годов Советский Cоюз производил полботинка на человека в год. Если ты хочешь сносить пару ботинок, тебе надо ее найти. Если государство производит полботинка на тебя в год, ты каким-то образом должен в обход государства себе добыть еще полтора. То же самое касается остальной одежды. Или еды. Но, слава богу, с продуктами питания Старостины были меньше завязаны, а вот с футбольной экипировкой, и не только с футбольной, а вообще спортивной – там все было очень даже неплохо.  

Воронин: Петр подробно описывал, вообще что производил «Спартак»: спортивные изделия, трусы, лыжные костюмы, спортивные сорочки, лыжные ботинки и другие виды спортивной обуви.

Бондаренко: Представь себе меня. Я прихожу в архив, у меня вот эти следственные дела по 500 страниц перед глазами. Я думаю, что сейчас польется кровь, убийства, заговор, немецкие шпионы…

И я сижу, я сотнями страниц читаю: лыжный костюм – туда, лыжный костюм – сюда, ботинки – оттуда, ботинки – сюда. Я думаю: какая тоска, господи! Там война идет, черт знает кто победит, а они сидят там уже шестой месяц и обсуждают… И ладно бы, обсуждали в каких-то масштабах невероятных… это все, ну, ассортимент среднего советского магазина. То есть это даже не крупное хищение, это хищение «100 лыжных костюмов здесь – 100 лыжных костюмов там». Продали, купили, взяли у государства за столько, продали дороже.

Первый способ такой: ты производишь какой-то товар, скажем, спортивные трусы. Потом они проходят специальную оценку от государства и считаются “вторым сортом”, та самая советская вторая свежесть. На них есть определенная цена, установленная государством – допустим, рубль. А потом ты делаешь такой хитрый финт и продаешь это за два рубля, как товар более высокого качества, а разницу кладешь в карман. 

Второе – еще проще. Тут мы подходим к октябрю 1941 года и к московской панике. Люди бежали, люди все бросали, а те, кто не хотели бросать, думали, что может быть можно воспользоваться этой ситуацией. И, судя по всему, действительно какой-то процент того, что было продано в спартаковских магазинах, было продано без отчетности. Все были уверены, что через несколько недель все про это уже забудут и всю документацию сожгут. 

В конце концов получается что-то вроде сотни тысяч рублей. Чтобы было понятно, в 1937 году бюджет «Спартака», спортобщества «Спартак» – 54 миллиона. С одной стороны, вроде бы, немало – сотня тысяч. А с другой стороны, ну что это такое? Это даже не пятисотая часть бюджета. 

Воронин: А вот эти 54 миллиона рублей – чтобы просто разобраться – это деньги, которые «Спартаку» дают за то, что он занимается спортом? Или это частично деньги, которые он сам вот благодаря таким активностям с производством, с продажей зарабатывает? Это самый могущественный финансово клуб в стране, или все же в тот момент были и побогаче? 

Бондаренко: Насколько я понимаю, в момент расцвета, в конце 30-х, «Спартак»  самый богатый клуб, и самый богатый именно потому что он завязан на Промкооперацию. 

Одно из обвинений в адрес Старостиных, еще из 1937 года, было в том, что он много вкладывает в футбол и вообще следит за футболом, а при этом остальные сегменты спортобщества спартаковского сильно провисают. 

Нормы ГТО спартаковцы сдают в 10 раз хуже, чем «Динамо». Чемпионов-пловцов в 10 раз меньше, чем у «Динамо» – потому что весь упор идет на футбол. Старостин – человек, который вкладывает в интертейнмент, который вкладывает в самый прибыльный, самый популярный спорт. Ему действительно на все остальное не то что бы наплевать, но он на это смотрит как на нечто вторичное. А вот футбольный клуб, футбольная команда – это его детище.

Андрей Старостин: Это не значит, что мы на этом успокоимся! – это наше выступление в Болгарии послужит дальнейшим залогом успеха советского футбола. Мы еще больше будем поднимать на должную высоту класс, технику и его тактику. 

Воронин: То, о чем ты говоришь – это же и становится одним из пунктов обвинения. Старостин приходит в магазин, забирает деньги из кассы, чтобы заплатить футболисту. Потому что по документам он тренер по физической культуре с одной ставкой, а деньги получает совершенно другие. То есть Старостин приходит, забирает деньги и, грубо говоря, делает футболиста профессиональным с какой-то совершенно несоветской зарплатой. 

Бондаренко: Если ты хочешь конкурировать на таком уровне, если ты хочешь конкурировать с «Динамо», ты должен платить своему игроку в 10 раз больше, чем официально он получает как инструктор. И причем, конечно, по умолчанию все знают, все футбольное сообщество знает, что эти ребята получают очень хорошую зарплату. На уровне старшего инженера на большом заводе. 

Откуда деньги берутся? До поры до времени этого никого не интересует. Но как только начинается какое-нибудь выяснение по политической линии, первое, что всплывает – это деньги. 

Старостин работает как хозяин футбольной команды, который ищет, где бы ему взять денег, чтобы оплатить гостиницу, когда они едут в другой город. У него в бюджете эта сумма очень маленькая. Он должен вывернуться, но поселить их в хорошую гостиницу, крутую гостиницу.  

Старостин находит отличного нападающего Семенова. На него претендует еще армейцы и «Динамо». Ему нужно предложить ему больше, вот, он должен эти деньги где-то добыть. Поэтому он идет в свой спортмагазин и ему близкий, поставленный им же начальник этих магазинов, дает ему деньги, то что называется, “под расписку” – или вообще без расписки. Открывает кассу, достает пачку денег и все. Так эти дела и делаются. 

Возвращаясь к самому больному вопросу – воровали ли Старостины? Получается, что как будто бы да. Но, одновременно, нужно видеть ситуацию в целом, внутри советского контекста. «Он виноват, но он не виноват». Воруют они не для себя, они таким образом поддерживают футбольную команду. Потому что – в широком смысле – футбольная команда –  это и есть они. То есть им не нужны золотые мерседесы и запасы золота дома. Для них их успех, их власть заключается в том, чтобы иметь преуспевающий футбольный клуб, в который они вкладывают. И вот эта система, связанная с Промкооперацией, заточена на то, чтобы доставать для этого деньги. А с точки зрения советской экономики это незаконно. 

Воронин: Здесь мы упираемся в третий пункт обвинения – это сближение советского спорта с буржуазным спортом. 

Бондаренко: Я думаю, что это стоит того, чтобы это продекларировать. Отсюда и вовеки веков это должно быть известно, как «5 пунктов Николая Старостина». Пять вещей, которые нельзя делать в Советском Союзе, если ты руководишь футбольной командой, это форма антисоветской деятельности.

Первое: профессионализм в спорте. 

Второе: резкое материальное улучшение мастеров спорта (к сожалению, очень безграмотно, но это так следователь написал, да). 

Третье: всемерное поднятие значения «рекордсменства и чемпионства». 

Четвертое: устройство международных спортивных встреч с целью голого рекордсменства. 

Пятое: свободный переход спортсменов из одного общества в другое, так называемая «перекупка/переманивание». 

Я не знаю, Влад, для требует что-то из этих пунктов дополнительного комментария? 

Воронин: Комментариев не требует, но как же быть с пятым пунктом, когда существовали армейские и динамовские команды, которые промышляли этим постоянно? Пользовались своей административной мощью, чтобы переманивать талантливых спортсменов из регионов. Даже не переманиванием финансовым, возможно, а просто «иди сюда»?

Бондаренко: Это вопрос, который, я так понимаю, за все советское время так и не был решен. 

Поскольку ты не можешь признать футболиста профессионалом, ты не можешь признать и этот род деятельности возможным и естественным – ты вынужденно спускаешь огромную часть этого в неформальную сферу. Это пункт обвинения, потому что ты не можешь делать это таким образом. 

А как ты можешь делать? Да никто не знает, как ты можешь это делать. Потому что невозможно сделать это по закону.

0 0 votes
Рейтинг статьи
Поделитесь публикацией

Share this post

Subscribe
Уведомлять
0 комментариев
Inline Feedbacks
View all comments