Каким был председатель Совнаркома А.И.Рыков (часть 2/2)
Алексей Иванович Рыков
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ СОВНАРКОМА
/Об А.И. Рыкове/.
Хочется рассказать еще один эпизод, в котором проявился такт Рыкова и свидетелем которого я был. Шло заседание Совета Труда и Обороны. Среди присутствовавших находился Сергей Иванович Сырцов, председатель Совнаркома РСФСР, насколько мне помнится состоявший одновременно и членом СТО. Это был высокий, массивный человек с умным и значительным лицом, — эдакий Пьер Безухов. Он держался уверенно и любил прибегать к острым словам, к сильным выражениям. Хорошо помню, что он сидел не за столом, а у окна.
В ходе заседания возник какой-то довольно сложный вопрос, сразу разобраться в котором не было возможности. Рыков предложил: «Поручим рассмотреть это Сырцову, и пусть он подготовит свои предложения». Сырцов откликнулся со своего места: «Помилуйте, Алексей Иванович! Ведь у меня свой бедлам». Многие улыбнулись, кто-то засмеялся, но Рыкову шутка явно не понравилась, покоробила его. Повернувшись к Сырцову, он сказал, с посуровевшим, нахмуренным лицом: «У к-к-каждого из нас есть свой бедлам, но надо и другое делать». Сырцов не подал ответной реплики, и все ощутили, что Рыков, хотя и в сдержанной форме, призвал его к порядку.
Сергей Иванович Сырцов, председатель СНК РСФСР. С 1929 открыто выступал против форсирования индустриализации за счет благосостояния населения. Ставил вопрос о смещении Сталина с поста генерального секретаря ЦК ВКП(б). Называл Сталина «тупоголовым человеком, который ведёт страну к гибели» <фотография из Интернета>
С поста председателя СНК СССР Рыкова сняли в конце 1930 года. В этот последний год своей работы в Совнаркоме он фактически имел уже мало власти: Сталин всё решал сам и по своему, а Политбюро давало соответственные директивы, обязательные для Рыкова. Кстати скажу, что в ту пору официально Советское правительство считалось совершенно независимым от ЦК партии. Любая директива ЦК Правительству являлась в то время совершенно секретным документом и вовсе не в силу своего содержания, а только потому, что это была директива, тогда как вовне поддерживалась фикция независимости СНК. Совместные решения ЦК партии и Совнаркома — это уже позднейшее сталинское нововведение. Тем более удивительным новшеством явилось последующее открытое признание партии верховной руководительницей всех органов государственной власти.
А.А.Рыков среди участников XIV партконференции РКП (позже — ВКП(б)), апрель 1925 г.
Но возвращаюсь к А.И.Рыкову, к тому, что мне запомнилось о последнем годе его работы в СНК. Осенью 1930 года (кажется, уже в сентябре) началось обсуждение наметок народнохозяйственного плана на 1930/1931 хозяйственный год (с 1 октября 1930 г. до 1 октября 1931 г.). Проект, представленный Госпланом, не был его детищем. Времена изменились, и у Госплана не было возможности представить свой собственный проект, экономически цельный, внутренне увязанный и опирающийся на действительные возможности страны. В плане теперь исходили, прежде всего, из заданий Сталина и Политбюро, накопившихся к этому времени и не увязанных друг с другом и с реальными ресурсами.
Я видел выражение неохоты, напряженности и даже отвращения на лице Г.М.Кржижановского, когда он докладывал этот несуразный проект. Рыков же язвительно улыбался и не спорил. К чему было спорить? Все молчаливо понимали друг друга и продолжали разыгрывать комедию «обсуждения» того, что было уже предрешено. Впрочем, Алексей Иванович минутами озорничал. Я видел (хорошо это помню), как он демонстративно поднял руку в защиту какой-то совсем уже нелепой цифры и громко пояснил: «Я — за т-т-темпы».
Участники обсуждения смеялись, но это был невеселый смех. Чувствовалось, что этим серьезным, знающим и честным людям было совестно за то, что они делают… Бесстыдство пришло позже, когда этих людей, привыкших к ленинской прямоте и честности, уже не стало, а на смену им пришли Сталинские выученики, с основными принципами: «Чего изволите?» и «Рад стараться».
В то время стали возникать перебои с товарами: то один товар пропадал, то другой. Началось не хватать яиц, потом не стало в продаже папирос. Припоминаю, как пошутил по этому поводу Рыков. Дело было на заседании Совета Труда и Обороны, в дневные часы. Мне пришлось пойти туда, чтобы передать Фотиевой какие-то бумаги. А.И. медленно прохаживался между своим местом и стеной, у которой стоял столик Фотиевой. Я положил ей бумаги, тихонько что-то пояснил и повернулся, чтобы уйти.
Вижу: к нам приближается А.И. Рыков и как-то особенно значительно смотрит на нас. В руке у него портсигар. Подошел, открыл портсигар и торжественно положил на столик две папиросы — одну Фотиевой, другую мне. Молча повернулся и зашагал к своему месту. Я невольно посмотрел на заседавших наркомов: все улыбались, но невесело, чувствовалось смущение многих.
Интерьер продуктового магазина 1929 года с лозунгом “Пятилетка повышения(?) обороноспособности”, взывающим, вероятно, к сознательному отношению граждан к ограничению ассортимента
Итак, план на 1930—1931 год был принят, но в то же время было ясно, что план этот совершенно нелеп. Понял это и Сталин, однако, конечно, не собирался признать очевидности. И ведь нашел выход! Неожиданно для всех Политбюро приняло решение: перенести начало хозяйственного года с 1 октября на 1 января, т.е. объединить хозяйственный год с календарным. Период с 1 октября 1930 года до 1 января 1931 года был объявлен «особым кварталом», для которого следовало составить и особый план. Все вздохнули с облегчением: было ясно, что новый годовой план подготовят уже на иных началах, позаботятся об его хоть какой-то реальности и об увязке его частей.
Политбюро приняло план на особый квартал и прислало его в Совнарком «для оформления в советском порядке» (разумеется, пока как секретный документ). Такое оформление — операция не хитрая, но тут возникли трудности: ведь в Политбюро обычно не заботились об юридической отточенности своих решений, в советском же документе она была необходима. И надо же было случиться такому греху, что как раз в этот момент в Москве отсутствовали и Горбунов, и Мирошников, и даже консультант по общеплановым вопросам Гордон!
Из руководителей Управления Делами СНК и СТО оставался в те дни только секретарь СТО Николай Матвеевич Матвеев. Это был старый большевик, хороший человек, но совершенно неподходящий для работы в аппарате Правительства. До прихода сюда он трудился в промышленности и там, на решении конкретных технических и экономических вопросов, вероятно был вполне на месте. Здесь же он терялся и, вместо деловых указаний, только багровел и молча разводил руками.
«Перевод на советский язык» решений Политбюро о плане на особый квартал Матвеев поручил мне. Времени было очень мало: директива пришла к вечеру, а уже на следующий день газеты должны были опубликовать решение Совнаркома. Личной подписи А.И.Рыкова под этим решением не требовалось: По его указанию, Матвеев должен был поставить факсимиле подписи Алексея Ивановича. Я засел за чтение присланного документа, выявил неточные и даже неясные формулировки и пошел к Матвееву за указаниями. Он, вместо указаний, лишь сказал мрачно: «Достанется нам с тобою, братец, за это дело, оторвут нам…».
Пришлось попробовать самому сделать все необходимое. Я начал звонить в Наркоматы, советоваться по наиболее сомнительным Формулировкам. Но и этого было мало. Тогда я решился позвонить самому А.И.Рыкову на его квартиру. Я извинился, что беспокою его, и коротко объяснил, какие сложились обстоятельства, затем начал задавать вопросы. Алексей Иванович ответил на них, и я стал писать текст решения. Не успел я кончить, как позвонил сам Рыков и сказал: «Когда напечатаете на машинке, принесите показать мне; я буду у себя на квартире». Очевидно, он понял ситуацию и хотел лично проверить насколько правильны советские формулировки постановления.
А тут звонок за звонком из «Правды»: «Давайте скорее постановление об Особом квартале, вы задерживаете нам выпуск номера».
В общем, было и хлопотно и тревожно. Но вот постановление написано на машинке, Матвеев подписал его, и мне надо итти к Председателю СНК. Я знал лишь приблизительно, где в Кремле его квартира, и поэтому вызвал самокатчика проводить меня туда. (В Кремле при Управлении Делами СНК была специальная команда самокатчиков, развозивших доверительные бумаги членам Правительства и, конечно, знавших их адреса).
Самокатчики у здания Цейхгауза на территории Кремля, 1918-19 г.г
Давно уже наступил темный октябрьский вечер. Кремль был освещен довольно скупо. Когда мы пришли к А.И.Рыкову, он играл с кем-то на биллиарде. Увидев меня вдвоем с самокатчиком, он рассмеялся: «Что, п-п-позвали самокатчика»? Я ответил: «А как же? Ведь если бы я стал ходить по Кремлю и спрашивать, где здесь живет А.И.Рыков, то, пожалуй, угодил бы прямехонько в ГПУ». А.И. снова засмеялся, затем отошел от биллиарда к окну с очень широким подоконником, присел на этот подоконник и стал просматривать принесенный мною текст. Он прочитал его не полностью, только некоторые пункты, которые, очевидно, особенно его беспокоили, вынул ручку и подписал.
В этот вечер я в последний раз видел А.И.Рыкова на посту Председателя СНК, хотя тогда было только начало октября, а сместили его ближе к концу года. Дело в том, что на следующий день я серьезно заболел и провалялся в постели больше двух месяцев.
А.И.Рыков играет в шахматы с мастером спорта по шахматам Александром Ильиным-Женевским
Когда я вернулся на работу, шел уже 1931 год, и председателем Совнаркома был Молотов, а в Управлении Делами СНК и СТО повелись новые порядки.
Рыкова назначили наркомом связи (тогда этот наркомат, кажется, назывался еще по-старому: Наркомпочтель, т.е. Наркомат почт и телеграфов). Мой покойный брат Сергей, работавший в ту пору помощником председателя Моссовета, Константина Васильевича Уханова, рассказывал мне, со слов Уханова, что, беседуя с ним как-то по телефону, Рыков пошутил: «К-к-костя, а тебе письмо пришло! Я знаю, я же — главный почтарь».
На заседаниях СНК и СТО теперь референты не присутствовали — это запретил Молотов. Даже Фотиева, зам.секретаря Совнаркома, должна была всякий раз получать разрешение Молотова на присутствие в заседании. Конечно, она не могла примириться с этим и вскоре покинула свою работу — пошла учиться в Плановую академию. Ушел и Горбунов в Академию Наук, но Мирошников, его правая рука и главный работяга в аппарате Правительства, — остался.
Насколько я понимаю, постепенно он понравился Молотому своим трудолюбием и огромной работоспособностью. Позже тот даже сделал его Управляющим Делами. Но в резню 1937-1938 года, когда погиб Горбунов, попал и Мирошников (его в начале 1938 года сместили и сначала назначили заместителем Наркома Финансов СССР, а затем, весной этого же 1938 года, репрессировали).
Не бывая теперь на заседаниях Правительства, я имел мало случаев видеть А.И.Рыкова. Но все-таки три таких случая мне запомнились. Первый раз это было в кабинете заместителя председателя СНК В.В.Куйбышева. Ему поручили разобрать какой-то спор Наркомпочтеля с Наркомфином, а я должен был составить протокол совещания. От своего Наркомата прибыл сам Рыков, а от НКФ СССР — начальник одного из управлений, некто Лифшиц. Этот Лифшиц вел себя бестактно: не стеснялся в выражениях, говоря о Наркомпочтеле, и не проявлял должной уважительности к наркому, да еще к такому наркому, который совсем недавно был главой Правительства.
Алексей Иванович никак не реагировал на это, только саркастически улыбался и обращался лишь к Куйбышеву, игнорируя наскоки Лифшица. Куйбышев же морщился, ему было явно не по себе, и, обращаясь к Рыкову, он говорил с подчеркнутым уважением. Много лет прошло, но эта сцена всё еще жива в моей памяти, я вижу, как живых, всех ее участников, — такое большое впечатление произвела она тогда на меня, такой глубокой зарубкой легла в памяти.
Несколько позже я увидел А.И.Рыкова на сессии ЦИК СССР. В перерыве он прохаживался по залам Большого дворца, тогда еще не переоборудованного для устройства обширного помещения заседаний. В ту пору дворец оставался в своем первозданном виде, и заседания происходили в одном из торжественных залов, с множеством колонн, с обилием позолоты. Припоминаю попутно, что некий простодушный товарищ, которому я в то время устроил пропуск на заседание ЦИК, побывав там с восторгом говорил мне об этом зале: «Прямо, как церковь!» И, пожалуй, он был прав: характером отделки зал действительно походил на великолепный храм.
И последний эпизод, уже в 1938 году, когда Рыкова судили. Процесс происходил в малом (т.н. Октябрьском) зале Дома Союзов, а я работал тогда рядом — в Госплане СССР на одном из верхних этажей. В корридоре было окно, выходившее к Дому Союзов. И вот однажды я и еще два-три товарища, подойдя к этому окну, увидели, как во двор Дома Союзов въехал «черный ворон» — арестантский автомобиль и из него начали выходить обвиняемые. Я был близорук, лиц рассмотреть не мог, но мне показалось, что один из них Рыков — невысокая, худощавая фигура с очень широкими плечами. Это было короткое мгновение: ведь пристально рассматривать привезенных «врагов народа» тогда было просто опасно, и все мы быстро отошли от окна.
(Окончание следует… )
