150 лет Виктору Чернову (Окончание )

Мы, однако, немного отвлеклись от исторической роли Виктора Михайловича в этот исторический момент. Собственно говоря, она заключалась в том, чтобы всё и вся сдать старому царскому офицерству и вообще «бывшим людям», верным слугам престол-отечества до Февраля 1917 года. Сам он писал об этом так:

«Ставка на доверие» — так можно было характеризовать политику нового, демократического правительства освобождённой территории. Стоило ему высоко поднять антибольшевистское знамя — как под него стали стекаться все, кому большевизм отравил, испортил жизнь. Особенно — офицерство. И это было так естественно.
Офицерство всё, целиком, сплошь было взято под подозрение, было почти что поставлено вне закона большевизмом «первого призыва», демагогическим, охлократическим большевизмом первых месяцев послеоктябрьской революции…

Жестоко и злостно третируемые солдатами, сделанные козлами отпущения за чужую вину, огульно и несправедливо преследуемые новой властью, оскорблённые и униженные, все эти строевые офицеры стремились в Самару, с жаждой реванша в душе. Новое правительство принимало их с распростёртыми объятиями. Атмосфера полного доверия со стороны демократического правительства, предполагалось, заставит размягчить сердца, духовно выпрямит и обновит гонимых в Советской России офицеров, возродит в них

демократические симпатии. Предполагалось, что они оценят такое отношение и заплатят за него безусловной лояльностью. Всё было чрезвычайно благородно, идеалистично, и — увы! — в такой же мере утопично. Оказалось, что среди офицерства слишком много людей, озлобленных на смерть, бесконечно искалеченных злобою ко всему, что пахнет демократией. Оказалось, что множество — если и не большинство — не столько думает о будущем, сколько вспоминает о прошлом, не столько ищет достойного места в предстоящих исторических событиях, сколько жаждет мстить за пережитое.

Оказалось, наконец, что немалая часть офицерства, хлебнувши из горькой чаши нужды, лишений и гонений, охвачена безудержной жаждой жизни, жаждой вознаградить себя за пережитое, жаждой пить до дна полную чашу наслаждений.
Кутежи, разврат, злоупотребление положением и властью, спекуляция — всё это расцвело в тылу немедленно пышным цветом вместе с первыми зародышами будущих конспираций против демократии. «Боже царя храни», распеваемое пьяными офицерскими голосами, начало задавать тон господствующему настроению…»

«Нет повести печальнее на свете», чем повесть о том, как старое царское офицерство и другие «бывшие», распевая сиплыми голосами «Боже, царя храни», скушали Виктора Михайловича и его сопартийцев живьём без соли, мясо переварили, а кости выплюнули.
Чернов: «Мне не везло: я смог перебраться на освобождённую от большевиков территорию лишь к «шапочному разбору» и быть свидетелем лишь заключительных актов этой трагедии… […] И вот, когда собравшийся в Екатеринбурге Съезд членов Учредительного Собрания посылал делегатов в Омск предупредить членов Директории, что они с завязанными глазами, вслепую идут к собственной гибели, — оказалось уже поздно.

По прямому проводу получилась весть, что левые члены Директории 18 ноября (ст. ст.) «неведомо кем» арестованы и «неведомо куда» увезены, а правые «вручили всю полноту власти» военному министру — адмиралу Колчаку. А этот последний принял титул Всероссийского Верховного Правителя. Без пяти минут — император… Худшие опасения мои и моих единомышленников вдруг стали реальностью».

Казалось бы, после такого чудовищного и позорного фиаско главе эсеров и Учредилки остаётся только посыпать голову пеплом и уйти в монастырь каяться в грехах до конца дней своих. Но не таков наш Виктор Михайлович! Рассказ о том, как граждане эсеры дали себя беспрепятственно сожрать царской бюрократии, он завершает эпическим обличением всех и вся, кроме себя самоё:

«Ещё несколько актов борьбы с Колчаком, недолго торжествовавшим как на внешнем, так и на внутреннем фронте. Уход чехов, упадок духа в Народной армии, перебеги к большевикам на фронте, партизаны в тылу. И, наконец, восстание в Иркутске, 11 дней борьбы за город и плен адмирала. На допросе перед следственной комиссией он, между прочим, заявил: «Много зла причинили России большевики, но есть и за ними одна заслуга: это — разгон Учредительного Собрания, которое под председательством Виктора Чернова открыло своё заседание пением Интернационала».
В этой солидарности — символ тогдашнего времени».

Александр Колчак (1873—1920)

Действительно, адмирал заявил нечто подобное при аресте, согласно протоколу его допроса: «То Учредительное Собрание… которое было разогнано большевиками… вызвало со стороны большинства лиц, с которыми я сталкивался, отрицательное отношение. Считали, что оно было искусственным и партийным. Это было и моё мнение. Я считал, что если у большевиков и мало положительных сторон, то разгон этого Учредительного Собрания является их заслугой, что это надо поставить им в плюс».

Арестованного адмирала слушали не только большевики, но и эсеры, также входившие в следственную комиссию. Можно себе представить, как они скрипели зубами… «В этой солидарности — символ тогдашнего времени», — удовлетворённо заключал Чернов, хотя в этой «солидарности» — удостоверение полной политической никчёмности и абсолютного бессилия самого Чернова и прочих учредиловцев — в борьбе что с красными, что с белыми…

После всего написанного выше трудно, наверное, усомниться в справедливости вот этого советского плаката против Чернова, нарисованного Виктором Дени:

Виктор Дени. Селянская богородица

Как и этого:

Виктор Дени. Учредительное собрание. 1921

5. Ну, и в качестве последней вишенки на торте… Это из последней речи на родине Виктора Чернова. Вот что он говорил в 1920 году, согласно его мемуарам, выступая перед иностранной делегацией и рабочими в большом зале консерватории:
«Товарищи, наши гости застают Россию в момент огромной, мировой важности. Чтобы найти в летописях что-либо подобное, нам пришлось бы отойти в седую даль, к первым векам христианства, когда оно выступало как религия обездоленных, религия трудящихся и обременённых, идущая на мученичество и дерзнувшая в своих первых порывах к братству дойти до коммунистической общности имуществ.

И вот, перед глазами изумлённого мира, эта религия подверглась медленному, но фатальному перерождению. Она стала господствующей религией, она отвердела в церковную иерархию, поднявшуюся из подполья на самую вершину общественной пирамиды. Люди, ещё недавно произносившие обеты нестяжания, нищенства и презрения к земным благам, постепенно превращались в людей, упоённых властью и верными спутниками власти — богатством, блеском, мишурою и комфортом, высоко вознесясь над толпою — по-прежнему голодающей, холодающей и забитой толпой. Когда-то гонимые, рыцари свободного духа превратились потом в деспотов, гонителей, искоренителей ересей, инквизиторов совести, тюремщиков души и тела.

Та же роковая судьба на наших глазах постигает и нашу правящую партию. […] И как лучшие из христиан, с горьким недоумением и разочарованием спрашивали новоявленных блестящих прелатов церкви: что сделали вы с нашей верой, верой простых галилейских рыбарей, людей вольного труда? Так и теперь, лучшие из рядов самих коммунистов должны были бы, очнувшись от гипноза, спросить своих вожаков: что сделали вы с нашим рабочим социализмом, зачем вынули вы из него самую его душу — свободу, мать всякого живого творчества?».э

Виктор Чернов

Однако, как оказалось, этот самый упрёк умеренным социалистам, таким, как Чернов, с неменьшей язвительностью возвращал Лев Троцкий. Ещё в 1919 году он говорил:
«Роза и Карл не скрылись. Вражья рука держала их крепко. И эта рука задушила их. Какой удар! Какое горе! И какое предательство! Лучших вождей германской коммунистической партии больше нет, — нет в живых наших великих соратников. А их убийцы стоят под знаменем социал-демократической партии, имеющей наглость вести свою родословную не от кого другого, как от Карла Маркса! Какое извращение! Какое издевательство!..

Оглядываясь назад, в глубь веков, находишь некоторое подобие с исторической судьбой христианства. Евангельское учение рабов, рыбаков, тружеников, угнетённых, всех придавленных рабским обществом к земле, это исторически возникшее учение бедноты было затем захвачено монополистами богатства, королями, аристократами, митрополитами, ростовщиками, патриархами, банкирами, римским папой, — и стало идейным покровом их преступлений…»

Какие похожие слова! И насколько зеркальные упрёки!.. А кто был более прав в этом заочном споре (лично для меня это ясно), рассудила история.
Такие дела. 🙂